Фёдор Михайлович Достоевский

"...Что это за прекрасный, сердечный, добрый, бесконечно добрый человек! Его мало кто хорошо знает. Он вечно угрюм, раздражителен, но если б кто знал, сколько под этим скрывается теплоты, доброты и человечности. Чем больше его знаешь, тем сильнее привязываешься к нему. Я знаю, что и он меня сильно любит, и это делает меня до того счастливою, что я порою думаю, что я не стою такого счастья..."

«…Ты мое будущее все — и надежда, и вера, и счастие, и блаженство — все».

"Я говорила горячо. Федор Михайлович смотрел на меня с волнением.
- И вы серьезно верите, что она могла бы полюбить его искренно и на всю жизнь?
Он помолчал, как бы колеблясь.
- Поставьте себя на минуту на ее место, - сказал он дрожащим голосом. - Представьте, что этот художник - я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?
Лицо Федора Михайловича выражало такое смущение, такую сердечную муку, что я наконец поняла, что это не просто литературный разговор, и что я нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ. Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Федора Михайловича и сказала:
- Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!".

"При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, - рассказывал Достоевский о необычных обстоятельствах своей женитьбы, - хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она все больше и больше нравилась... Разница в летах ужасная..., но я все более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у нее есть, и любить она умеет".

Первое письмо Достоевского к своей юной невесте кончалось словами: "Тебя бесконечно любящий и в тебя бесконечно верующий. Ты мое будущее все - и надежда, и вера, и счастье, и блаженство".

« Мне в это время представляется, что я бесконечно счастлива, что вышла за него замуж, и что это-то, вероятно, мне и следует за наказание. Федя, прощаясь, говорил мне, что любит меня бесконечно, что если б сказали, что ему отрубят за мня голову, то он сейчас бы позволил, так он меня сильно любит, что он никогда не забудет моего доброго отношения в эти минуты».

« Аня меня любит, а я никогда в жизни еще не был так счастлив, как с ней. Она кротка, добра, умна, верит в меня, и до того заставила меня привязаться к себе любовью, что, кажется, я бы теперь без нее умер».

«… Тебя представляю себе и тебя воображаю себе поминутно. Нет, Аня, сильно я тебя люблю!.. Цалую тебя бессчетно. Поздравляю с Новым годом и с новым счастьем. Помолись об нашем деле, ангел мой. Буду работать изо всех сил… Твой весь, твой верный, вернейший и неизменный. А в тебя верю и уповаю как во все мое будущее. Знаешь, вдали от счастья больше ценишь его…».

«…Теперь бесценный и вечный друг Аня… Наша судьба решилась, деньги есть, и мы обвенчаемся как можно скорее… И слава Богу, слава Богу! Обнимаю тебя и цалую, раз 100 зараз (два слова зачеркнуто)».

Хочу тебя видеть каждый день, каждый час все больше и больше (одно слово зачеркнуто)… Обнимаю и цалую тебя бессчетно и когда пишу это, то бесконечно мучаюсь, что это только на письме покамест. О как бы я тебя теперь обнял! Прощай, дорогой друг, Аня, будь весела и люби меня. Будь счастлива; жди меня; все тебе кланяются. Думаю, что больше не напишу тебе, — разве что случится особенное. Мамаше твоей передай поклон.
Еще тебя цалую, (не нацалуюсь), твой счастливый

Как я тебя люблю — как я бесконечно тебя люблю и тем счастлив… С этакой-то женой да быть несчастливым — да разве это возможно! Люби меня, Аня; бесконечно буду любить».

«Все думал о тебе и воображал: зачем я мою Аню покинул. Всю тебя вспомнил, до последней складочки твоей души и твоего сердца, за все это время, с октября месяца начиная, и понял, что такого цельного, ясного, тихого, кроткого, прекрасного, невинного и в меня верующего ангела, как ты, — я и не стою. Как мог я бросить тебя? Зачем я еду? Куда я еду? Мне бог тебя вручил, чтоб ничего из зачатков и богатств твоей души и твоего сердца не пропало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, чтоб я свои грехи огромные тобою искупил, представив тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной от всего, что низко и дух мертвит; а я (хоть эта мысль беспрерывно и прежде мне втихомолку про себя приходила, особенно когда я молился) — а я такими бесхарактерными, сбитыми с толку вещами, как эта глупая теперешняя поездка моя сюда, — самоё тебя могу сбить с толку. Ужас как грустно стало мне вчера. Так бы, кажется, и обнял тебя, кабы ты со мной была, а назад не воротился, хоть и мелькала мысль».

Аня, ясный свет мой, солнце мое, люблю тебя! Вот в разлуке-то все почувствуешь и перечувствуешь и сам узнаешь, как сильно любишь. Нет, уж мы с тобой начинаем сростаться.
Успокой же меня, авось завтра найду твое письмо, ты мое тоже, может, завтра получишь.
Не получив [следующего] второго от меня письма, не пиши!
Прощай, радость, прощай, свет мой. Немного нервы расстроены, но здоров и не так чтобы очень устал. А что-то ты?
Твой весь до последней частички и цалую тебя бессчетно.
Любящий тебя Достоевский.

Ах, Аня, нужна ты мне, я это почувствовал! Как вспомню твою ясную улыбку, ту теплоту радостную, которая сама в сердце вливается при тебе, то неотразимо захочется к тебе. Ты меня видишь обыкновенно, Аня, угрюмым, пасмурным и капризным: это только снаружи; таков я всегда был, надломленный и испорченный судьбой, внутри же другое, поверь, поверь!

Прощай, мой ангел, тихий, милый, кроткий мой ангел, люби меня. Если б, мечтаю теперь, хоть на минутку тебя увидеть — сколько б мы с тобой переговорили, сколько впечатлений накопилось. В письме не упишешь; да и я сам тебе прежде говаривал, что я не умею и не способен письма писать, а вот теперь, как напишешь тебе несколько словечек, то как будто и легче. Ради Христа, береги здоровье, постарайся хоть чем-нибудь себя развлекать. Помни просьбы мои: если что с тобой случится, пошли к доктору и тотчас же дай мне знать. Ну прощай, радость моя; цалую тебя тысячу раз. Помни меня. Пожелай счастья, сегоднишний день все решит. Поскорей бы уж, да не волнуйся и не беспокойся очень. Обнимаю тебя.

Ангел мой, ты не поверишь, как я обрадовался и с каким счастьем прочел я, на почте, твои две крошечные писульки на двух листиках. Я их цаловал и так рад, так рад был твоей любви. Она видна в каждой строчке, в каждом выражении твоем; и как (одно слово зачеркнуто) ты хорошо пишешь письма. Куда мне так написать и так выразить мое сердце, мои ощущения. Я и наяву-то, и когда мы вместе, несообщителен, угрюм и совершенно не имею дара выразить себя всего.

Достоевский сиял и, подводя к Анне Григорьевне своих друзей и знакомых, говорил: «Посмотрите какая она у меня прелестная! Она у меня чудесный человек! У нее золотое сердечко!».

«Я вспоминаю о днях нашей совместной жизни как о днях великого, незаслуженного счастья».

«Сначала я записывала только мои дорожные впечатления и описывала нашу повседневную жизнь. Но мало – помалу мне захотелось вписывать все, что так интересовало и пленяло меня в моем дорогом муже: его мысли, его разговоры, его мнения о музыке, о литературе и пр.».

« Я считаю нашу семью образцом семьи (несмотря на некоторые стычки), и вряд ли из тысячи семейств найдется одно, где муж и жена так глубоко и прочно слились и поняли друг друга, а главное, чем дольше, тем больше любим и уважаем друг друга. Я считаю себя самою счастливою из женщин»…

«Целую пять пальчиков на твоей ножке, целую ножку и пяточку, целую и не нацелуюсь, все воображаю это… И, наконец, как ты можешь дивиться, что я так люблю тебя, как муж и мужчина? Да кто же меня так балует, как ты, кто слилась со мной в одно тело и в одну душу? Да все тайны наши на этот счет общие! И я не должен после этого обожать каждый твой атом и целовать тебя всю без насыщения, как и бывает? Ведь ты и сама понять не можешь, какая ты на этот счет ангел-женочка!»

Ты редкая из женщин, кроме того, что ты лучше всех их. Ты и сама не подозреваешь своих способностей. Ты ведешь не только целый дом, не только дела мои, но и нас всех, капризных и хлопотливых…Сделай тебя королевой и дай тебе целое королевство, и клянусь тебе, ты управишь им как никто — столько у тебя ума, здравого смысла, сердца и распорядительности…».

А все-таки знай, в ту минуту, когда это читаешь, что я покрываю все тельце твое тысячами самых страстных поцалуев, а на тебя молюсь, как на образ».

« Ты знаешь, что я каждый раз после длинной разлуки в тебя влюбляюсь и приезжаю к тебе влюбленный. Но, ангел мой, этот раз несколько иначе: вероятно ты заметила, что я и уехал из Петербурга, этот раз уже в тебя влюбленный. После нашей крупной ссоры я мог брюзжать и, укладываясь в дорогу, быть нетерпеливым( это уж мой характер), но в то же время я начал в тебя влюбляться и тогда же дал себе в этом отчет, даже подивился. Во время нашего девятилетнего супружества я был влюблен в тебя раза четыре или пять…».

"Может быть, самое интересное в наследстве Федора Михайловича -- его письма ко мне. Их 162. Почему я никогда не издавала их? Потому что в них сказано слишком много лестного обо мне, чего я, конечно, не стою ни в какой степени. Все 14 лет, не говоря уже о поре влюбленности, Федор Михайлович относился ко мне с чувством нежнейшей любви и дружбы. В письмах, в частности, он так преувеличивал мои достоинства и не замечал недостатков, как это часто бывает с любящими, что мне казалось, это должно было остаться между нами, чтобы меня не обвинили в безмерном честолюбии, в любви к рекламе и т. д.
Никогда не находивший в жизни человека, на которого он мог бы излить все богатства своего чувства, он нашел его, когда я подошла к нему с своей любовью. Он видел во мне то, чего, разумеется никто не видел, и это преувеличение любви поначалу мне было так странно, ну, как было бы странно, если бы кто-нибудь стал называть вас "вашим сиятельством". Нужно ли говорить, что эти письма были и есть моя величайшая радость и гордость, что я читала и перечитывала их сотни раз. И вот мне казалось, сделавшись достоянием света, они потеряют для меня некоторую долю своего аромата…
Когда же письма будут изданы, из них увидят, что я не преувеличивала, а преуменьшала чувство, какое ко мне питал муж, как он влекся к дому и детям, разлучившись с нами хотя бы на неделю, как не только во всех важных шагах, но во всяком пустяке он искал моего совета и без него терялся, какой, вообще это был удивительный семьянин, отец, муж и человек…».

«С чувством надо бережно обращаться, чтобы оно не разбилось. Нет в жизни ничего более ценного, как любовь. Больше прощать следует — вину в себе искать и шероховатости в другом сглаживать. Раз навсегда и бесповоротно выбрать себе Бога и служить ему на протяжении всей жизни. Я отдала себя Федору Михайловичу, когда мне было 18 лет [20 ]. Теперь мне за 70, а я все еще только ему принадлежу каждой мыслью, каждым поступком. Памяти его принадлежу, его работе, его детям, его внукам. И все, что хоть отчасти его — мое целиком. И нет и не было для меня ничего — вне этого служения...».